Три месяца пролетели почти незаметно. Но однажды, когда я находился в Лос-Анжелесе, я проснулся на рассвете с невыносимой тяжестью в голове. Это не было головной болью. Скорее это походило на сильное давление в ушах. Я чувствовал тяжесть также на висках и в горле. Я ощущал жар, но только в голове. Я сделал слабую попытку подняться и сел. Мелькнула мысль, что у меня, должно быть, удар. Поначалу мне хотелось позвать на помощь, но я всё же как-то успокоился и попытался преодолеть страх. Через некоторое время давление начало спадать в голове, но усилилось в горле. Я задыхался, хрипел и кашлял. Спустя некоторое время давление постепенно переместилось на грудь, затем на живот, в область паха, пока, наконец, через стопы не ушло из тела.

Происходившее со мной, чем бы оно ни было, длилось примерно два часа. В течение этих мучительных часов казалось, будто что-то внутри моего тела действительно движется вниз, выходя из меня. Мне чудилось, что это нечто сворачивается наподобие ковра. Другое сравнение, пришедшее мне в голову, – шарообразная масса, передвигающаяся внутри тела. Первый образ всё же был точнее, так как более всего это походило на что-то сворачивающееся внутри самого себя, наподобие скатываемого ковра. Оно становилось всё тяжелее и тяжелее, отсюда и нарастающая боль, ставшая почти нестерпимой в коленях и ступнях, особенно в правой ступне, которая оставалась очень горячей ещё с полчаса после того, как боль и давление полностью исчезли.

Ла Горда, услышав мой рассказ, сказала, что на этот раз я наверняка потерял человеческую форму, сбросив все щиты или, по крайней мере, большинство из них. Она была права. Не отдавая себе отчёта в том, что произошло, я оказался в совершенно незнакомом состоянии. Я чувствовал себя отрешённым, не ощущающим воздействия извне. Теперь уже было не важно, как поступила со мной Ла Горда. Это не означало, что я простил её за предательство; просто чувство было таким, как будто никакого предательства и не было. Во мне не осталось никакой – ни явной, ни скрытой – неприязни к Ла Горде или кому-нибудь другому. То, что я ощущал, не было апатией или желанием побыть одному. Скорее это было незнакомое чувство отстранённости, способности погрузиться в текущий момент, не думая ни о чём другом. Действия людей больше не влияли на меня, потому что я вообще ничего не ждал. Странный покой стал руководящей силой моей жизни. Я чувствовал, что каким-то образом всё-таки воспринял одну из концепций жизни воина – отрешённость. Ла Горда сказала, что я сделал больше, чем воспринял её, – я, фактически, её воплотил.